Неточные совпадения
Началось
с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да
собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака
с колокольным звоном встречали, потом щуку
с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого
выйдет.
Вот послышались шаги папа на лестнице; выжлятник подогнал отрыскавших гончих; охотники
с борзыми подозвали своих и стали садиться. Стремянный подвел лошадь к крыльцу;
собаки своры папа, которые прежде лежали в разных живописных позах около нее, бросились к нему. Вслед за ним, в бисерном ошейнике, побрякивая железкой, весело выбежала Милка. Она,
выходя, всегда здоровалась
с псарными
собаками:
с одними поиграет,
с другими понюхается и порычит, а у некоторых поищет блох.
Турка подъехал к острову, остановился, внимательно выслушал от папа подробное наставление, как равняться и куда
выходить (впрочем, он никогда не соображался
с этим наставлением, а делал по-своему), разомкнул
собак, не спеша второчил смычки, сел на лошадь и, посвистывая, скрылся за молодыми березками. Разомкнутые гончие прежде всего маханиями хвостов выразили свое удовольствие, встряхнулись, оправились и потом уже маленькой рысцой, принюхиваясь и махая хвостами, побежали в разные стороны.
Марина и Лидия шли впереди, их сопровождал Безбедов, и это напомнило Самгину репродукцию
с английской картины: из ворот средневекового, нормандского замка величественно
выходит его владелица
с тонконогой, борзой
собакой и толстым шутом.
Обломов сидел в коляске наравне
с окнами и затруднялся
выйти. В окнах, уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились головы. Обломов кое-как вылез из коляски;
собака пуще заливалась лаем.
Райский постучал опять,
собаки залаяли,
вышла девочка, поглядела на него, разиня рот, и тоже ушла. Райский обошел
с переулка и услыхал за забором голоса в садике Козлова: один говорил по-французски,
с парижским акцентом, другой голос был женский. Слышен был смех, и даже будто раздался поцелуй…
Нехлюдов, еще не
выходя из вагона, заметил на дворе станции несколько богатых экипажей, запряженных четвернями и тройками сытых, побрякивающих бубенцами лошадей;
выйдя же на потемневшую от дождя мокрую платформу, он увидал перед первым классом кучку народа, среди которой выделялась высокая толстая дама в шляпе
с дорогими перьями, в ватерпруфе, и длинный молодой человек
с тонкими ногами, в велосипедном костюме,
с огромной сытой
собакой в дорогом ошейнике.
Наступаю на него и узнаю штуку: каким-то он образом сошелся
с лакеем покойного отца вашего (который тогда еще был в живых) Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, глупой шутке, то есть зверской шутке, подлой шутке — взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой
собаке, из таких, которые
с голодухи кусок, не жуя, глотают, и посмотреть, что из этого
выйдет.
Не успел я ему ответить, не успела
собака моя
с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту,
с усами,
вышел из чащи и
с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях.
Китайская фанза, к которой мы подошли, состояла из 3 построек, расположенных «покоем»: из жилой фанзы — посредине и 2 сараев — по сторонам. Двор между ними, чисто выметенный и прибранный, был обнесен высоким частоколом в уровень
с сараями. Почуяв посторонних людей,
собаки подняли неистовый лай и бросились к нам навстречу. На шум из фанзы
вышел сам хозяин. Он тотчас распорядился, чтобы рабочие помогли нам расседлать коней.
Когда я подходил к их жилищу, навстречу мне
вышел таз. Одетый в лохмотья,
с больными глазами и
с паршой на голове, он приветствовал меня, и в голосе его чувствовались и страх и робость. Неподалеку от фанзы
с собаками играли ребятишки; у них на теле не было никакой одежды.
Через час я вернулся к своим. Марченко уже согрел чай и ожидал моего возвращения. Утолив жажду, мы сели в лодку и поплыли дальше. Желая пополнить свой дневник, я спросил Дерсу, следы каких животных он видел в долине Лефу
с тех пор, как мы
вышли из гор и начались болота. Он отвечал, что в этих местах держатся козули, енотовидные
собаки, барсуки, волки, лисицы, зайцы, хорьки, выдры, водяные крысы, мыши и землеройки.
В верхней части река Сандагоу слагается из 2 рек — Малой Сандагоу, имеющей истоки у Тазовской горы, и Большой Сандагоу, берущей начало там же, где и Эрлдагоу (приток Вай-Фудзина). Мы
вышли на вторую речку почти в самых ее истоках. Пройдя по ней 2–3 км, мы остановились на ночлег около ямы
с водою на краю размытой террасы. Ночью снова была тревога. Опять какое-то животное приближалось к биваку.
Собаки страшно беспокоились. Загурский 2 раза стрелял в воздух и отогнал зверя.
В Суслон приехали ночью. Только в одном поповском доме светился огонек. Где-то ревела голодная скотина. Во многих местах солома
с крыш была уже снята и ушла на корм. Вот до чего дошло! Веяло от всего зловещею голодною тишиной. Навстречу
вышла голодная
собака, равнодушно посмотрела на приезжих, понюхала воздух и
с голодною зевотой отправилась в свою конуру.
В одной избе, состоящей чаще всего из одной комнаты, вы застаете семью каторжного,
с нею солдатскую семью, двух-трех каторжных жильцов или гостей, тут же подростки, две-три колыбели по углам, тут же куры,
собака, а на улице около избы отбросы, лужи от помоев, заняться нечем, есть нечего, говорить и браниться надоело, на улицу
выходить скучно — как всё однообразно уныло, грязно, какая тоска!
На другой день Лаврецкий встал довольно рано, потолковал со старостой, побывал на гумне, велел снять цепь
с дворовой
собаки, которая только полаяла немного, но даже не отошла от своей конуры, — и, вернувшись домой, погрузился в какое-то мирное оцепенение, из которого не
выходил целый день.
Солдат ничего уже ему не отвечал, а только пошел. Ванька последовал за ним, поглядывая искоса на стоявшую вдали
собаку.
Выйди за ворота и увидев на голове Вихрова фуражку
с красным околышком и болтающийся у него в петлице георгиевский крест, солдат мгновенно вытянулся и приложил даже руки по швам.
Видят парни, что дело дрянь
выходит: и каменьями-то ему в окна кидали, и ворота дегтем по ночам обмазывали, и
собак цепных отравливали — неймет ничего! Раскаялись. Пришли
с повинной, принесли по три беленьких, да не на того напали.
Вторая копия у меня
вышла лучше, только окно оказалось на двери крыльца. Но мне не понравилось, что дом пустой, и я населил его разными жителями: в окнах сидели барыни
с веерами в руках, кавалеры
с папиросами, а один из них, некурящий, показывал всем длинный нос. У крыльца стоял извозчик и лежала
собака.
Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас же вслед за вопросом, а казалось, что все слова её
с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль и обесцвечиваются ею. Так, говоря как бы не о себе, однотонно и тускло, она рассказала, что её отец, сторож при казённой палате, велел ей, семнадцатилетней девице,
выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить и умер в одночасье на улице, испугавшись
собаки, которая бросилась на него.
Собака взглянула на него здоровым глазом, показала ещё раз медный и, повернувшись спиной к нему, растянулась, зевнув
с воем. На площадь из улицы, точно волки из леса на поляну, гуськом
вышли три мужика; лохматые, жалкие, они остановились на припёке, бессильно качая руками, тихо поговорили о чём-то и медленно, развинченной походкой, всё так же гуськом пошли к ограде, а из-под растрёпанных лаптей поднималась сухая горячая пыль. Где-то болезненно заплакал ребёнок, хлопнула калитка и злой голос глухо крикнул...
Поэтому моя решимость познакомиться
с ведьмой привела его в отвратительное настроение духа, которое он выразил только усиленным сопением да еще тем, что,
выйдя на крыльцо, из всей силы ударил ногой в бок свою
собаку — Рябчика.
Большая белая
собака, смоченная дождем,
с клочьями шерсти на морде, похожими на папильотки, вошла в хлев и
с любопытством уставилась на Егорушку. Она, по-видимому, думала: залаять или нет? Решив, что лаять не нужно, она осторожно подошла к Егорушке, съела замазку и
вышла.
Павел выпрямился, лицо его вспыхнуло, и он торопливо начал говорить что-то, но Лунёв, не слушая, отошёл прочь. Так,
с усмешкой на лице, он
вышел на улицу, и медленно, вплоть до вечера, как бродячая
собака, он шлялся из улицы в улицу до поры, пока не почувствовал, что его тошнит от голода.
Вообще Николай Матвеич для меня являлся неиссякаемым источником всевозможных знаний, каких нельзя было добыть ни из одной умной книжки. Но было одно обстоятельство, которое просто отравляло нам жизнь. Он жил рядом
с нами. Нас разделял только огород.
Выйдешь, бывало, в свой садик и вдруг слышишь протяжный, жалобный вой, который просто хватал за душу. Это выла несчастная
собака, которая сидела на привязи в подклети; а выла она оттого, что Николай Матвеич не считал нужным ее кормить как следует.
Поздно, поздно вечером приехал Борис Петрович домой;
собаки встретили его громким лаем, и только по светящимся окнам можно было узнать строение; ветер шумя качал ветелки, насаженные вокруг господского двора, и когда топот конский раздался, то слуги
вышли с фонарями навстречу, улыбаясь и внутренне проклиная барина, для которого они покинули свои теплые постели, а может быть, что-нибудь получше.
Учитель гимназии
вышел из сарая. Это был человек небольшого роста, толстый, совершенно лысый,
с черной бородой чуть не по пояс; и
с ним
вышли две
собаки.
— Во-первых — это надо для тебя же! А во-вторых — что же мне кошек,
собак завести, Маврина? Я сижу одна, как в тюрьме, на улицу
выйти не
с кем. А она — интересная, она мне романы, журналы даёт, политикой занимается, обо всём рассказывает. Я
с ней в гимназии у Поповой училась, потом мы разругались…
Выношенного ястреба, приученного видеть около себя легавую
собаку, притравливают следующим образом: охотник
выходит с ним па открытое место, всего лучше за околицу деревни, в поле; другой охотник идет рядом
с ним (впрочем, обойтись и без товарища): незаметно для ястреба вынимает он из кармана или из вачика [Вачик — холщовая или кожаная двойная сумка; в маленькой сумке лежит вабило, без которого никак не должно ходить в поле, а в большую кладут затравленных перепелок] голубя, предпочтительно молодого, привязанного за ногу тоненьким снурком, другой конец которого привязан к руке охотника: это делается для того, чтоб задержать полет голубя и чтоб, в случае неудачи, он не улетел совсем; голубь вспархивает, как будто нечаянно, из-под самых ног охотника; ястреб, опутинки которого заблаговременно отвязаны от должника, бросается, догоняет птицу, схватывает и падает
с добычею на землю; охотник подбегает и осторожно помогает ястребу удержать голубя, потому что последний очень силен и гнездарю одному
с ним не справиться; нужно придержать голубиные крылья и потом, не вынимая из когтей, отвернуть голубю голову.
Сколько раз случалось мне замечать, что многие из них не пройдут мимо кошки или
собаки, не толкнув ее ногой, не лукнув в нее камнем или палкой, тогда как другие, напротив, защищают бедное животное от обид товарищей, чувствуют безотчетную радость, лаская его, разделяя
с ним скудный обед или ужин; из этих мальчиков непременно
выйдут охотники до какой-нибудь охоты.
Итак, охотник
выходит в поле, имея в вачике непременно вабило;
собака приискивает перепелку, останавливается над ней, охотник подходит как ближе, поднимает ястреба на руке как выше, кричит пиль,
собака кидается к перепелке, она взлетает, ястреб бросается, догоняет, схватывает на воздухе и опускается
с ней на землю.
Девицу Амалию сменил жонглер; за жонглером
вышел клоун
с учеными
собаками; после них танцевали на проволоке; выводили лошадь высшей школы, скакали на одной лошади без седла, на двух лошадях
с седлами, — словом, представление шло своим чередом до наступления антракта.
Но как везде бывают и всегда могут быть неподходящие к общему правилу исключения, так было и здесь. Рядом
с теми, которые приспособлялись активно практиковать «систему самовознаграждения», или хотя пассивно «не мешать товарищам», были беспокойные отщепенцы, «надышавшиеся брянчаниновским духом». Их звали «сектою» и недаром на них косились, как бы предчувствуя, что из них, наконец,
выйдет когда-нибудь «предерзкая
собака на сене». Таковою и
вышел Николай Фермор.
Будочник прислушивался. В темноте
с разных сторон, на разные голоса стучали трещотки, лаяли
собаки. Темнота кипела звуками… Сомнения будочника исчезали. Огонек в окне угасал, и будка становилась явно нейтральным местом по отношению ко всему, что происходило под покровом ночи… Трещотки постепенно тоже стихали… Успокаивались
собаки… Ночные промышленники спокойно
выходили «на работу»…
Твоя, вишь, повинна, а ты чужую взяла да
с плеч срезала, и, как по чувствам моим, ты теперь хуже дохлой
собаки стала для меня: мать твоя справедливо сказала, что, видишь, вон на столе этот нож, так я бы, может, вонзил его в грудь твою, кабы не жалел еще маненько самого себя; какой-нибудь теперича дурак — сродственник ваш, мужичонко — гроша не стоящий, мог меня обнести своим словом, теперь ступай да кланяйся по всем избам, чтобы взглядом косым никто мне не намекнул на деянья твои, и все, что кто бы мне ни причинил, я на тебе, бестии, вымещать буду; потому что ты тому единая причина и первая, значит, злодейка мне
выходишь…
«Ого-го! да это хват! — подумал философ,
выходя. —
С этим нечего шутить. Стой, стой, приятель: я так навострю лыжи, что ты
с своими
собаками не угонишься за мною».
Когда они шли по селу, дряхлые старики, старухи
выходили из изб и земно кланялись, дети
с криком и плачем прятались за вороты, молодые бабы
с ужасом выглядывали в окна; одна
собака какая-то, смелая и даже рассерженная процессией, выбежала
с лаем на дорогу, но Тит и староста бросились на нее
с таким остервенением, что она, поджавши хвост, пустилась во весь опор и успокоилась, только забившись под крышу последнего овина.
— Да вот часа два тому назад. Как же. Я
с ним в воротах повстречался; он уж опять отсюда шел, со двора
выходил. Я было хотел спросить его насчет собаки-то, да он, видно, не в духе был. Ну и толкнул меня; должно быть, он так только отсторонить меня хотел: дескать, не приставай, — да такого необыкновенного леща мне в становую жилу поднес, важно так, что ой-ой-ой! — И Степан
с невольной усмешкой пожался и потер себе затылок. — Да, — прибавил он, — рука у него, благодатная рука, нечего сказать.
Едва ли когда-нибудь, сделавшись уже страстным ружейным охотником, после продолжительного ненастья, продержавшего меня несколько дней дома,
выходил я в таком упоительном восторге,
с ружьем и легавой
собакой, в изобильное первоклассною, благородною дичью болото!..
В два часа в дымовом отверстии показалась первая полоска занимавшегося света. Вместе со светом прошел и наш страх. Мы решили
выйти из балагана и расследовать дело. Предварительно была выпущена
собака, которая сейчас же
с оглушительным лаем пропала в траве. Она повела нас прямо к ключику. Дело сейчас же разъяснилось. У самого ключика вся трава была смята, — приходили на водопой олени.
Они
вышли и вместе
с ними породистая большая
собака из породы догов, принадлежащая Неверле.
Он условился со своими сородичами, что приведет лося живым в селение, но
с условием, чтобы они увели подальше
собак и не
выходили бы из юрт, пока он их сам не позовет.
Место для ловли рыбы, сушилка, составленные лодки на берегу и т. д. — все указывало, что где-то недалеко есть люди.
Собаки тоже, как бы почуяв близость человеческого жилья, пошли бодрее. Вот и дорога, вот и свежие следы лыж. Кто-то недавно рубил дрова. И действительно, едва мы
вышли на синдинскую протоку, как увидели
с правой стороны огоньки. Это было гольдское селение Люмоми.
За дверью опять залаял Азорка. Он злобно огрызнулся на кого-то, потом завыл
с тоской и всем телом шарахнулся о стену барака… Лицо Ананьева поморщилось от жалости; он прервал свой рассказ и
вышел. Минуты две слышно было, как он утешал за дверью
собаку: «Хороший пес! Бедный пес!»
И
с этими словами он быстро накинул на плечи порыжевшее от времени пальто, надел на голову старый, помятый цилиндр и в сопровождении детей
вышел из избушки. Три
собаки поплелись за ними. Они знали, что пришел час их работы.
Старик засеменил к воротам, отворил их и, подняв
с земли палку, стал выгонять со двора своих нахлебников. Лошадь мотнула головой, задвигала лопатками и захромала в ворота;
собака за ней. Обе
вышли на улицу и, пройдя шагов двадцать, остановились у забора.
Люди еще из обедни не
вышли, а ты — пить!» А тут которые прочие ребята, что
с ним были, обступили меня, словно
собаки, и тянут: «пойдем да пойдем!» Не было никакой моей возможности супротив всех идтить, вашескородие.
Из-под скамьи
вышла собака с длинными огрызенными ушами, помесь сеттера
с дворняжкой. Она потянулась у ног хозяина и завиляла хвостом.
— Ну, и начальства же тут, — как нерезаных
собак! Чуть
выйдешь, сейчас налетишь на кого-нибудь… И не различишь их. Вхожу в приемную, вижу, какой-то ферт стоит в красных лампасах, я было хотел к нему
с рапортом, смотрю, он передо мной вытягивается, честь отдает… Казак, что ли, какой-то…
— А когда так — так я ж тебе! —
выйдя, наконец, из себя и окончательно позабыв про свою важную роль барина, заорал он благим матом на всю столовую и, неожиданно поднеся к своему носу тарелку
с злополучным кушаньем, стал есть желе так, как обыкновенно едят
собаки, кошки и прочие животные, прямо языком
с тарелки.